Лонлесс оказалась посреди очень холодного коридора. Отовсюду сквозило. После тёплой, натопленной библиотеки старшего брата, это казалось про издевательством.

Ветер заставил синие волосы растрепаться, прилипая к тонкому свитеру. Тряхнув головой, чтобы чёлка дала возможность видеть, Лонлесс услышала сзади тихое шуршание. Девочка поспешно обернулась, и увидела как исчезает на стене портал.

Последний путь назад исчез. Теперь кроме как вперёд идти было некуда.

-Давай, Лонлесс.-качнув головой, тихо сказала сама себе девочка.-Ты графиня. И в отличии от твоего брата, не от слова графин.

Девочка с хрустом покрутила запястиями, и пошла вперёд. Коридор был земляной, на стенах горели факелы.

-Странный какой-то коридор.-заметила она, обращаясь к своему духу. Будучи огоньком, Тамащии не могла находиться на холоде, поэтому не вылезала из кристалла на лбу шаманки.-Мало того, что нереально длинный, мало того что земляной, что странно для храма, так ещё и заканчивается тупиком....

-Мне он тоже не нравится.-поделилась Тамащии.-Сама сюда пошла, никто тебя не заставлял.

"Заставлял" подумала Лонлесс. Причём заставлял не только здравый смысл, и не только семейная любовь к Динам.

Лонлесс знала, что никому не будет лучше, если Дина навсегда уснёт. И она не была уверена, что без лисобелки девочка сможет проснуться.

К тому же, пока Дина без сознания, она не сможет защититься от Щиноку, если что-то случится. Не всегда ведь будет так везти с Волль, правда?

Лонлесс сама не заметила, как с презрением поджала губы. Как эта дурацкая синигами умудряется творить столько бед? Девочка нахмурилась.

-Опять?-просто спросила Тамащии.

-Не опять, а снова.-огрызнулась Лонлесс.-В конце концов, я графиня!

-Тебе восемь лет, а злая, как мамка.-буркнула Тамащии. Лонлесс застыла.

-Да что ж со мной творится-то?-взвыла она, схватившись за голову и опустившись на колени. По щекам девочки потекли слёзы.

-Брось. Я тебе когда-то говорила, что меня раздражает, когда ты ведёшь себя как графиня.-вспомнила Тамащии.-Так вот - когда ты ревёшь, меня это раздражает ещё больше.

-Ну я не могу...-всхлипнула девочка.-Я ребёнок, но... Почему я постоянно хмурюсь и рычу, как она?-девочка сдавлённо всхлипнула.-Я не хочу быть злой, я не хочу ненавидеть всё и всех, не хочу быть ледышкой!!!

Лонлесс понадобилось некоторое время, чтобы выреветься. Она о чём-то спорила с Тамащии - о чём, уже плохо помнила. Просто что-то отрицала, возражала. Она не хотела быть похожей на мать.

С детства она запомнила это лицо. Когда её, маленькую озорницу, воспитанную в деревне, притащили в роскошный замок, и поставили перед высокой женщиной, она аж застыла. Тонкий длинный нос, слегка хмурый взгляд. Поджатые тонкие губы. Длинные ресницы, придающие её глазам пугающей злости. Лонлесс тогда смотрела на неё, видя сходства в цвете волос и глаз, но всё равно не верила, что это её мать.

Да, будучи неглупым ребёнком, она проследила закономерность в сходстве детей и родителей. И девочка не могла не заметить, что её "родители" совершенно не похожи на неё. Темноволосые, голубоглазые люди ну никак не могли быть родными синеволосой золотоглазке. И тем не менее, Лонлесс любила их. Именно эта женщина выкормила её. Именно этот мужчина научил её ходить. Именно с ними она сказала первое слово, сделала первые шаги, впервые попробовала разные вкусности. С ребятишками из деревни она впервые сбегала в лес, нарвала там ягод и встретила огромного медведя. Она привыкла к этой деревне, и была просто поражена, когда заявились люди из замка, чтобы вернуть её.

Тогда Лонлесс часто фантазировала - как выглядит её настоящая семья? В отличии от свестниц, часто мечтающих о принце на белом коне и жизни в замке, она строила иллюзии, что её родители героически погибли, защищая её.

И что? Её отец пропал, лишь только мать забеременела, а она и вовсе - графиня из самого жестокого из известных рода!

Не хотела девочка такой жизни. Хоть убей, не хотела. Но из понятного любопытства пошла с ними, надеясь потом сбежать. Из интереса она следовала за людьми, с уважением обращающимися к ней, ехала на лошади, о чём мечтала с тех пор, как увидела этих животных. Её лошадь была спокойна, и даже не пыталась скинуть нагловатую наездницу, выдирающую гриву, и плетующую пушистый хвост в косички. Всю дорогу ребёнок терорризировал лошадь.

Лонлесс чётко поставила себе задачу - она смотрит замок, запоминает там всё, а потом сбегает и возвращается домой. Она планировала насыщенную жизнь сказочницы. Она уже видела завистливые глаза подруг во время её рассказов, и якобы небрежные, но полные скрытого восхищения вопросы мальчиков.

Но против её желания, в замке ей понравилось, и она решила остаться. Зря ждали друзья и подруги, зря ждали приёмные родители. Лонелайнесс Мунли бегала по красным коврам, роняя вазы, которым было в сотни раз больше лет чем ей, каталась на лошади, играла с огромными собаками, тискала и везде за собой таскала измученных пушистых котов, которые были настолько закормлены, что не могли убежать от маленькой девочки. Жизнь в этом замке тогда казалась Лонлесс не то что раем - просто сказкой!

Но у этой сказки был очень плохой конец.

С самого решения остаться, Лонлесс ждала своего дня рождения. Раз такой богатый замок, значит и подарки должны быть не такими как в деревне - соломенная кукла, красивое платье с бантиками, и корзинка сладких иноземных ягод, на дне которой спрятан купленный на ярмарке леденец?

Да, подарки были знатными. Как и бал.

Лонлесс встала с пола, покачиваясь. Каблучки цокнули по полу, и девочка снова погрузилась в воспоминания.

Постукивания каблучков, звуки вальса. Очарованная маленькая графиня, широко улыбаясь, бегает среди кружащихся пар, играя в догонялки с мальчиком из союзнического поместья.

Ах, эта улыбка. Эти сияющие детским счастьем глаза. Этот его весёлый смех, когда он поймал девочку за тонкое запястье, облачённое в белую перчатку.

Лонлесс никак не могла забыть этого лица.

И больше всего в жизни, всем сердцем и душой хотела найти этого ребёнка. 

Но с того бала, она его больше не видела.

События того дня разбили желающее сердце, порвали мечтающую душу.

Тогда, во время забавы, прервав весёлый детский смех, к дочери подошла Экванимити. Каменное лицо и ледяные глаза. Эту женщину боялись все на болу - все пары поспешно сдвинулись, образовав вокруг этой троицы огромное пространство. Мальчик удивлённо приоткрыл сильнее глаза, и юркнул за подругу, с недоумением и любопытством глядя из-за её плеча.

Какие-то слова. Из-за музыки Лонлесс не слышала, что говорит мать. Заметив это, женщина грубо хватает девочку за руку и тащит за собой. Лонлесс пытается обернуться, и в какой-то момент у неё это получается - ровно на доли секунды. И она успевает заметить своего лучшего друга, стоящего в растерянности на том же месте. Склонив голову набок, мальчик провожает её взглядом, в котором читается лишь одно слово.

"Вернись".

А потом его от глаз девочки закрыла юбка одной из танцующих вальс девушки.

И сказка прекратилась. Звуки вальса резали уши, голоса пар словно издевались над девочкой, которую разлучили с другом. А мать всё тащила её и тащила, пока они не попали в тёмный коридор. Когда закрылась дверь, ведущая в зал, Лонлесс почувствовала себя так, словно оказалась в другом мире. Да, эта музыка и танцы отделены от неё всего лишь стеной. Лишь стена и дубовая дверь отделяли её от бала, длиннющего стола с вкусной едой, и от Него.

От мальчика, который с самого начала одиноко стоял в сторонке, ни прикасаясь к еде. Он чувствовал себя одиноко, и не знал, что бал устроен в честь его сверстницы. И как только они увидели друг друга, одним лишь взглядом они связали нити своей жизни, став друзьями. Не существовало ещё для таких детей понятия любви - просто не существовало. Будь они взрослее, так бы это и называлось. А тогда это была лишь мгновенная связь дружбы. 

Кто к кому подошёл, Лонлесс не помнила. Помнила лишь, как во время разговора он вдруг сменил грустное одинокое лицо на широкую счастливую улыбку. Девочка тогда рассмеялась, и попросила его никогда не менять выражения лица. Он так мило смутился, не понимая, почему она так говорит.

А теперь они были разделены.

"Ты слушаешь меня?!".

Лонлесс вздрогнула и повертела головой.

Слава богу - лишь послышалось. Ни в коем случае Лонлесс не хотела бы услышать голос матери вблизи от себя.

Ни за что, только не это. Лучше умереть, чем позволить этому случиться.

Она брела по коридору, отгоняя от себя воспоминания. Но те, словно видя её страх перед ними, и то, что больше ей не о чем существенно думать, перебивали мысли о спасении лисобелки, и поглощали собой девочку, заставляя слёзы наворачиваться на глаза, а в горле появляться комку, утяжеляющему дыхание, не дающему говорить, или хотя бы шептать что-то, чтобы отвлечься. Они нападали, сбивая с мыслей, и захватывая контроль над сознанием Лонлесс.

И она снова вспомнила эти глаза.

Когда она шла за духом, чувствуя, как болят сшитые губы, и замерзая, она часто уставала, и чувствовала, что вот-вот упадёт без сил, и больше никогда не подниметься. Она хотела умереть, замёрзнуть, дать летучим мышам загрызть себя. Но взгляд мальчика, с которым она встретилась тогда, не оставлял её.

Он молил, чтобы она вернулась, он молил не оставлять его одного.

И хотя на том балу они не разговаривали о своём прошлом, Лонлесс смогла понять всё до последней подробности.

Ему было не с кем дружить. Ни одного друга, ни одного сверстника. Он мог вырасти эгоистом, мог в своём детском нежном возрасте быть серьёзнее некоторых взрослых. Но он не был таким. Он был лишь брошенным, никого не интересующим мальчиком с грустными глазами.

Что с ним случилось потом, Лонлесс не знала. Но забыть их последнюю встречу она не могла никогда. Хотя бы потому, что она произошла ненамного позже событий, кардинально изменивших её жизнь.

Не веря, что это всё-таки случилось, что она сделала это, держащая в руках маленькое-маленькое ведёрко с кубиками льда, Лонлесс зашла в пустующий зал. Пока она зашивала губы, бал закончился. От сказки остались лишь воспоминания. Музыку выключили, гости разъехались, оставив грязную посуду с остатками еды. Лонлесс стояла, прижимая ладонь со льдом к кровоточащим губам, и смотрела на это всё. Её взгляд был не менее непроницаемым, чем у её матери. Но в отличии от той, в глазах у девочки, как и на щеках, блестели слёзы.

А потом что-то нарушило картину пустующего зала. Зашевелилась скатерть одного стола. Слишком сильно, чтобы принять это за сквозняк.

Кому нужно прятаться под банкетным столом, когда все уехали? Дрожащая Лонлесс тогда подошла к столу, боясь даже дышать - вдруг вор, вдруг убийца, решивший поднять восстание, начав его со смерти Экванимити?

Но нет. Из под приподнятой девочкой скатерти на неё смотрели грустные глаза, напоминающие брошенного щенка. Детская, не человеческая преданность заиграла в его улыбке, когда он увидел знакомое лицо. И лишь осознав, что взгляд подруги слишком печален, он протянул руку, и опустил её запястье.

Мальчик был мягко говоря шокирован зрелищем. Испуг, страх, но никакого сочувствия. Лонлесс тогда почувствовала себя монстром. Она беззвучно расплакалась, выронив ведёрко со льдом, и полурастаявший кубик. Она уронила скатерть, и кинулась бежать, не зная куда. Когда её друг выкарабкался из под стола, она уже покинула зал.

Она бежала по тёмному коридору, не в силах что-либо разглядеть из-за темноты и слёз. Она не помнила эту часть замка, и ей очень хотелось, чтобы она закончилась какой-нибудь ямой с крокодилами. Она не хотела существовать дальше. Она не могла забыть этот взгляд.

А его голос звал её. Когда девочка поняла это, она обернулась, глядя назад с надеждой и жалостью. Мальчик подбежал к ней, и крепко обнял, прижимая к себе. Капли крови с губ испачкали безупречно белую рубашку, но ему было всё равно. Он что-то шептал подруге, а она не могла разобрать ни единого слова. Лишь прижималась, обвив тонкими детскими ручонками, облачёнными в белоснежные, промокшие от льда перчатки, его шею.

А потом их нашли его родители. Они не могли уехать без сына, хотя даже тогда Лонлесс понимала - им он не нужен как ребёнок. Им был нужен лишь наследник, и плевать, кто это - тот взрослый парень, что в рассказах матери был убит на войне много лет назад, из-за чего они и завели второго ребёнка; или маленький одинокий мальчик с грустными глазами. 

Подоспели и служанки Экванимити, вместе с нею собственной персоной. Один приказ, и маленькая девочка поймана за плечи, её ручки сжаты в руках нянечек. Она вырывалась, глядя, как взрослый мужчина тащит за собой своего сына. Его глаза были не грустными. В них разрывалось одиночество, страх, печаль, нежелание разлуки. По его щекам текли слёзы, капая, и сливаясь со следами от крови. Лонлесс рвалась к нему, а он тянул к ней руку, словно надеясь дотянуться.

Но его увели. И девочке, несмотря на юный возраст, казалось, что с этими грустными глазами только что увели её жизнь. Вырвали ещё бьющееся сердце, разорвали на части душу.

Да, он испугался. Но только когда он её обнял, она поняла.

Не её испугался маленький мальчик - совсем не её.

Он боялся за неё. За свою новую подругу, которая первая в его жизни искренне ему улыбалась. И любила его. По детски преданно, вроде как не по настоящему, по мнению взрослых.

Но любила.

Полюбила с первого взгляда, как бы банально это не звучало. Отдала ему сердце, отдала душу, обрезала все ниточки, что связывали её с её прошлым. Деревня, лошади, собаки, кошки, мать, графский титул, замок - всё это уже не восхищало девочку, всё осталось позади. Она забыла это, и перестала любить. Вся любовь вместе с душой ушла к этому одинокому ребёнку, стоявшему в углу бального зала, и выискивающего в толпе лица родителей, с немой надеждой что про него вспомнят.

И вместе с ним у неё отобрали душу.

Лонлесс плакала всю ночь. Ничего не понимающие нянечки наивно думали, что это из-за зашитого рта, и подбадривали её как могли - что нитки можно будет разрезать совсем скоро, что она станет графиней, как мать, и будет иметь собственного духа. Что совсем не трудно всё время молчать, и что её будут понимать без слов.

Ей не нужно было говорить или просить. Ей нужен был дар её речи всего несколько секунд - чтобы в ту минуту, когда взрослый мужчина уводил её друга, окликнуть его. Она не знала его имени - они не представились друг дружке. Но она крикнула бы что-то, и тот мужчина остановился бы. А мальчик бы вырвался из его рук - он смог бы, она знала! - и прибежал обратно к ней. Их разделял коридор, но он бы прибежал, даже если бы этот коридор длился вечно. Она видела это в её глазах.

Но она не могла крикнуть. Болели сшитые губы, болело вырванное сердце.

А душа не болела.

Её просто больше не было.

Были лишь слёзы.

И тишина. А слышала Лонлесс лишь крики и плач её друга. Он не хотел быть брошенным, быть одиноким. 

И девочка вырывалась. Она бы бежала за каретой всю ночь, бежала, стирая в кровь ноги. Бежала бы босиком по стеклу, по острым камням, по ледяной воде. По чему угодно и сколько угодно. Только чтобы быть с ним.

И лишь когда стих стук копыт их кареты, она опустила голову на грудь, и стихла. Безвольного ребёнка вымыли, переодели в пижаму, расчесали. Ей было уже всё равно. Она не заметила бы, даже если бы её утопили, оторвали голову, выгнали на мороз без одежды. 

Когда нянечки вышли, она выбралась из под тёплого одеяла, и кинулась к окну, надеясь увидеть хотя бы на горизонте карету, увозящую мальчика с грустными глазами. Карету уже не было видно, но девочка знала - где-то далеко-далеко, за десятки километров скакала лошадь. За ней ехала красивая, дорогая карета. А к заднему стеклу жался он, пытаясь увидеть замок рода Мунли. Увидеть свою подругу, с которой их разлучили. Он знал её имя, и шептал его.

А Лонлесс не знала, кто он. Она знала лишь, как ему плохо одному, как горько и одиноко. Она знала, что могла разбить на осколки его одиночество, и быть всегда с ним.

Но не разбила, не смогла быть рядом. Не смогла позвать его.

Их дружбу нарушили лишь испачканные детской кровью нитки, связывающие её губы. Которые не мешали ей всю ночь шептать, сидя на подоконнике.

Шептать лишь одно слово.